В детстве я плакала над этим стихотворением:

Валя, Валентина,

Что с тобой теперь?

Белая палата,

Крашеная дверь…

Оно казалось красивым и страшным. Загадочным.

Но в крови горячечной

Подымались мы,

Но глаза незрячие

Открывали мы…

Чувствовался в нём тёмный, не до конца ясный ребенку середины 70-х смысл. Хотя призраки, встающие за строчками, отчасти были ещё привычны. Но слишком ярким и контрастным для выхолощенного уже тогда официоза оставался текст. И крестик этот непонятный «золочёный, маленький», который «не съест».

Именно строки «Смерти пионерки», написанные Эдуардом Багрицким в 1932 году, почти первое, что звучит в спектакле «Коляда-театра» «Оптимистическая трагедия». Стихотворение читает Комиссар – хрупкая Василина Маковцева. А призраки уже здесь: их на сцену выкатил морской прибой, непонятно как созданный Колядой из 10-литровых пластиковых бутылок для офисных кулеров.

В них ещё воткнуты охапки красных гвоздик, цветка революций и похорон. Позже Сиплый (Сергей Фёдоров) и Вайнонен (Игорь Баркарь) раздвигают их, как заросли придорожной травы, как завесу мифа, сквозь которую должна просочиться к нам, потомкам, живая человеческая история.

Если проследить, даже бегло, историю постановок «Оптимистической трагедии», то видно, как по мере смены вех режиссёры избавлялись от неуёмного пафоса её создателя, будто переводя на доступный новым поколениям язык весь этот «рев, подавляющий мощью и скорбью дочеловеческие всплески вод, рождающих первую тварь…». Решение Коляды идеально: и «Смерть пионерки», и «Оптимистическая» писались в 1932 году и сохранили всю «нерастраченную магию гибельного романтизма и утопических надежд» того времени.

Вот только строки Багрицкого сразу же переводят действо, разворачивающееся на сцене, в интимный, личный план. Партия любви Алексея (Евгений Корнильев) и Комиссара становится второй ведущей после партии хора. Когда Всеволод Вишневский писал свою трагедию (жанр, кстати, по определению не существующий в государстве победившего социализма), то ориентировался на древнегреческие образцы, и хор, как коллективный персонаж, у него присутствует. «Матросский полк, прошедший свой путь до конца», до смерти, весь в белом, на «древней дороге», когда «сверкает весь рельеф земли».

Коляда, настоящий мастер воссоздания народной стихии (вспомним хоть «Бориса Годунова»), свой хор выводит на сцену в телагах и тельниках, обмотках из эластичных бинтов. Детали ранят узнаванием: тёплые платки-паутинки на женщинах и газовые косынки наших бабушек. Железные кружки и безнадёжные куски хозяйственного мыла, которые строгают тупым ножом. Моральный кодекс строителя коммунизма, снятый будто со стены пионерской комнаты моего детства, в который зябко кутается теперь Комиссар. Прячет под ним свою вуалетку, шёлк платья, жемчуг бус, по другую сторону от нагана к её ремню пристёгнута детская игрушка. Кодекс – смысл жизни, инструмент заклинания хаоса, щит от экзистенциальной пустоты, способ перекодировки быта в бытие. Люди, которых нам, казалось бы, уже не понять, которые умирать за идею умели лучше, чем жить.

Тихо подымается,

Призрачно-легка,

Над больничной койкой

Детская рука.

Прямой диалог с потомками – основа структуры «Оптимистической трагедии».

 «…Первый (рассматривая пришедших на трагедию). Кто это?

Второй. Публика. Наши потомки. Наше будущее, о котором, помнишь, мы тосковали когда-то на кораблях…»

Возможно, попытка сразу взглянуть на историю сквозь временной тоннель гарантировала, кроме прочего,  долгую жизнь пьесы. Коляда момент о(т)странения усилил: в финале все герои, восстав, собираются для коллективного фото, и первые ряды селфят присутствующих на допотопные фотоаппараты. Чииииз, пришедшее поколение, «полк избавляет вас от поминок». Но и напоминает о вопросах, которые ещё в самом начале задаёт Алексей:

«Нет, ты мне скажи, что это теперь значит хорошо?».

«Акт первый. «…Шум человеческих деяний, тоскливый вопль «зачем?»; неистовые искания ответов…».

Материал Елены Соловьевой для Культура-Урала.РФ.